Бабуля

— Рай, не знаешь, кто у нас в однокомнатной на первом этаже?
Да я знаю, что бабка какая-то, я конкретно спрашиваю, что о ней известно. Противная, мрачная всегда. Буркнет «здрасте» и идет, а то и вообще молча мимо тебя чешет, как будто ты — пустое место. И вид всегда такой жуткий, словно под вагоном сюда приехала. Одета, как нищенка, голову небось овечьими ножницами стригли… А квартира-то кооперативная! Значит, денежки водятся. И льготы есть у нее, мне в домкоме говорили. И пенсия особенная, Валька-почтальонша еще удивлялась — ни у кого тут такой нет, какие-то все переводы-выплаты приходят! Ну как — мне зачем?! Во-первых, знать надо, кто рядом, во-вторых, хоть она и нелюдимая такая, но старая же, помощь-то нужна и вообще… Я вот не видела, чтоб кто ездил к ней. Значит, одна! Так, я думаю, может, походить к ней. Убрать-помыть-сготовить, то-се… Ну ты же знаешь, нас в двух комнатах шесть человек и Нинке осенью рожать! А бабке этой кому-то же надо квартиру оставить и начинку всю, не с собой же в гроб! Ну я и не говорю, что завтра, пусть живет пока, но не вечно же! Да еще с такой рожей перекошенной.
Как звать ее, не знаешь? Подойду завтра к ней, помощь предложу…

Александра Львовна, войдя, заперла дверь, в крохотной прихожей сунула в ящик пакет картошки, пустую сумку бросила рядом и прямо в ботинках и пальто прошла в комнату. Не зажигая света, она села в продавленное кресло у окна, выходящего в редкий лесок, и в который раз подумала, как повезло ей с видом из окна — людей практически она не видит, только этот жалкий лесок, совсем не похожий на тайгу вдоль Мертвой дороги из Салехарда в Игарку, где она девять лет валила лес. С тех пор, как она вернулась, прошло больше десяти лет, давно кончился кошмар коммунальной конуры, реабилитация сделала ее почти богатой, пенсия с учетом северных, плюс компенсация за родителей позволили стать хозяйкой этой восемнадцатиметровой крепости, а больше ничего ей и не надо было. Возможность не видеть никого на соседних нарах, не находиться круглые сутки среди людей, пусть и таких же загнанных, как ты, не вставать затемно на поверку и самой выбирать, когда идти в баню и какую баланду сварить сегодня, была высшим знаком счастья и свободы! Всем она сегодня была довольна, еще бы не выходить на улицу, на солнце, от которого так резало глаза и она ощущала себя совершенно голой, потому что годами такой яркий свет либо бил в глаза на допросе, либо шарил по телу при очередном обыске. Она вообще неуютно ощущала себя вне квартиры. Когда она шла на станцию в магазин или аптеку, ей все время казалось, что это побег, что она напрасно пытается раствориться среди этих спешащих по делам людей, все равно ей не скрыться, ее вот-вот поймают и добавят срок.
Поэтому она выходила только по крайней необходимости и переводила дыхание, только задвинув изнутри засов входной двери.

Зато в комнате было чудесно! Спокойно, тихо, полумрак не раздражал глаза, уютно посвистывал чайник, голова кружилась от запаха борща или свежей булки. Если не открывать окна и не снимать пальто и тяжелые мужские ботинки, ей было даже тепло, хотя она годами не могла согреться. Тогда, на лесоповале, она коченела так, что с трудом останавливала себя, чтоб не сунуть руки в костер, и, похоже, ледяной озноб поселился внутри нее навсегда, но все же в этом последнем своем убежище ей удавалось загнать его так глубоко, что он почти себя не обнаруживал. А еще здесь, в квартире, собрались все, кому не было больше на земле места и кто все эти годы прятался внутри нее. А теперь — пожалуйста! Здесь, стоит только захотеть и позвать, рядом оказывается расстрелянный отец, сгинувшая в лагерях мама, пропавший без вести муж и выбитый сапогом на допросе ребенок. Она была уверена, что это мальчик, звала его Левушкой в честь деда, родись он тогда — ему было бы скоро тридцать, но здесь он оставался всегда ребенком и именно для него в малюсеньком холодильнике «Север» всегда стояла бутылка свежего молока, сама она молока не пила — организм не принимал. Неудивительно, что ей никого больше не хотелось видеть. У нее и так тут полно хлопот и большая компания. Она хотела еще котенка завести или щенка, тем более что молоко все равно регулярно выливала, но она навсегда усвоила, что нельзя, чтоб рядом был кто-то, зависящий от тебя, она помнит, как выли каждую ночь ее товарки, гадая о судьбе оставленных детей.
Свобода так зыбка, какие уж тут могут быть питомцы…

— Александра Львовна, Вы дома? Это Лида, соседка из сорок второй квартиры! Здрасьте! Я че зашла-то — я смотрю, как редко вы выходите, тяжело идете так, всегда одеты очень тепло… Я ж понимаю, что старость — не радость, что трудно одной-то в ваши года. Мне вон пятьдесят восемь — и то я уже сдавать стала, не то что раньше, а вам-то, извиняюсь, небось, за семьдесят далеко? Сколько?? Пятьдесят шесть?? Ой, Александра Львовна, че-то вы путаете! Ну, семьдесят три я еще поверю, а то что же, моложе меня, что ли?! Нет, мне-то все равно, я ж не на работу вас принимаю, наоборот, сама хотела напроситься к вам в помощницы по хозяйству, но раз вы такая молодая, то и смешно говорить об этом! А, уж простите за любопытство, где жизнь-то вас побила так? И зубы все железные, и голова белая, и, что скрывать, руки вон так дрожат, что чайник с трудом удерживают? Это болезни какие-то или, как бабки говорили, божья кара такая? Или, может, все-таки в бумагах напутали чего и возраст ваш другой? Ой, ой, прямо волком на меня глядите, будто я виновата в чем! К вам с добром пришли, а вы аж выпихиваете из квартиры! Я-то по доброте душевной думала, дай бабушке сиротской подмогну по-соседски, а вы, как собака цепная! Боитесь, добро ваше увижу да утяну?! Я, может, и беднее вас, только мне не надо, я чисто от сердца помощь предлагала! — Лида так страстно укоряла Александру Львовну за негостеприимство, что сама поверила в свое бескорыстие и чуть не заплакала. Тем более поняв, что при таком возрасте соседки квартиры ее не дождаться… — Пожалуйста, я уйду и дверь вашу сроду больше не открою, колотитеся, как хотите! Не жалуйтеся только потом! — и, пятясь, Лида выскочила вон, громко хлопнув за собой дверью. — Нет, ну какая старуха противная! Я Райке и говорила, что мразота! Пусть сама в своем тряпье ковыряется и хоть грязью зарастет! И все врет она, что ей пятьдесят шесть! Из ума выжила, видать! Вон сынок мой, Толик, вохровец, врагов Родины охраняет, так он рассказывает, что они пашут, как проклятые, и то лучше выглядят, чем бабка эта! Тьфу, только время зря потеряла!
Лучше бы на втором этаже у евреев пошла окна помыла, заработала бы…

Александра Львовна заперла за Лидкой дверь, налила кружку почти черного чая, подмигнула сама себе, отразившись в стеклянной дверце буфета, и с наслаждением опустилась в кресло у окна. Ну и пусть зубы железные! Но жива же! Совсем весна уже! Не успеешь оглянуться — зацветет все!

Надо только найти кого-то окна помыть, самой не осилить…

Татьяна Хохрина

0 комментариев

Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.