Она одна...

Гнался за ней по жизни, как охотник за козой, не догоню, так хоть согреюсь.
Догнал. Одурев, не верил.
— Мужчина после секса должен быстро засыпать, — пробормотала устало, устроилась у сердца и вырубилась. Думал, накрепко умаял, гордился собой. Курил, не проснулась. Чмокнул в спящую макушку:
— Теперь можно и помереть! – сказал, накатило.
Распахнула глаза и с размаху долбанула ладошкой по груди:
— Не говори так.
— О, как? – удивился.
— Как же вы о смерти легко, будто не живете. Мужики!
И талдычила: женщина – жизнь дает, потому всегда живет, всегда, ради детей и мужа, ради себя, суицидов среди баб почти нет. Я сказал, что верю. Успокоилась. Свила гнездо на моем животе и задремала, Птаха перелетная.

В декабре мы поженились. А в начале апреля позвоночник повредил, чертова работа, привезли с больницы в корсете, сказали, что двигательные функции восстановятся. Когда? Не сказали, глаза в сторону уводили.
— Держитесь, держитесь.
Стояла рядом, улыбалась.
— Будем держаться, будем.
— Как ты теперь? – спросил.
Она глазюками захлопала:
— Наверное, молодого мужа надо искать, а пока поживу.

Неделю лежал, даже приподняться не мог. Тягала из под меня утки, из-под мужика в центнер весом, улыбалась. А я трассу слушал, она как раз под окнами. И когда мимо большегруз рокотал, выть хотелось. Все отбегался, откатался. Покоритель дорог, трассовый волк — падаль, труп живой, Сколько так лежать? И, главное-то за что? Нет, ангелом не был, но вроде бы и нагрешить, чтоб так-то наказывать не за что? Она ходила, песни пела, есть готовила, мурлыкала что-то. И хохотала. Живая, молодая, здоровая, интересно, сколько она без моего бренного тела в одинокой кровати протянет?
— Когда будешь молодого искать?
— Когда экстрим надоест.
— Не надоел?
— Иди на хрен.

Раз пришла, резкая, набровив решимость, упертая, как пьяный паровоз:
— Ты потихоньку должен подниматься. Должен!
Не мог, боялся. Боли, что не смогу, что встану, а за руль нельзя, зачем тогда жить?
Уговаривала, умоляла, плакала, хитрила. Крыла матом, интеллигентка, орала так, что любой сапожник бы покраснел:
— Вставай сука. Ты встанешь, тварь гребаная.
Пытался, пот по морде и боль, как кто проволоку раскалил, да, хохмы ради, загнал в позвоночник. Достала. Нащупал на полу, все ту же утку — и в неё:
— Пошла вон отсюда!
Ушла в магазин, всхлипывая.
И накатило. Приладил полотенце к спинке кровати, петлю на горло кинул. Стыдно, но сколько мучить можно её?
Уперся, чтоб перевернуться. Дверь хлопнула. Влетела. Тайфун по имени Женщина:
-На! – пояс в лицо от сарафана – На нем быстрее.
— Намыль хоть.

Намылила. Села рядом и смотрит, спокойная, как удав, даже обидно. Может, правда, ждет этого? Может, ей вдовой проще?
— Уйди, — прошу.
Сидит.
— Дура, уйди.
— Не, я хочу посмотреть, вдруг писать о смерти придется, а я ни разу её не видела. – и улыбается. Весело ей.

Я петлю сладил опять. Она смехом давится и сообщает:
— Погоди, я простынь постелю другую. Ты ж перед смертью обоссышься и обосрешься, а мне новый комплект на тебя портить?
Есть такое, было, сам из петли вытаскивал алкаша. Передернуло, вспомнил, блин. Картинка в голове ясная прорисовалась. Но некрасивая. Петелька, ничего, ждет себе.
И молодая моя ждет, когда вешаться начну. Устроилась на подоконник, ногти полирует:
— А что самоубийцы чувствуют?
— Да ни черта они не чувствуют! – мог бы встать, уже урыл бы милую.

А она красуется, ноготочки разглядывает.
— Так не интересно, я не смогу написать, что они ничего не чувствуют. Ты серьезно, перед смертью нельзя врать.
И улыбается… Весело ей.
Копаюсь в себе, соображаю, хочу такое сказать, чтоб ржать перестала. И понимаю, что вот это все у меня – понты кучерявые, что не хочу я вешаться. Что лежу я тут, дурак великовозрастный, и оченно душевно самого себя оплакиваю. И то, что милая не больно в печали перед скорой моей кончиной – это ясно, и не о чем жалеть, да и не о ком. Таких не жалеют. Замялся. Она — прыг с окна, кошка чертова. И мою харю — к себе:
— Знаешь, сука ты, такая растакая и еще раз такая, что мы, бабы, мужикам не прощаем? Трусости!
Я дергаюсь, а силы не те, её ногти в челюсть мертвой хваткой.
— Ты, тварь, сдохнешь – это просто. А, ты, жить урод, сумей? Жить, а не сопли мазать.
И по щеке — с маху, потом по другой.
Перехватил руки, держу.
— А если я ударю?
— На ноги встанешь, бей!

И разревелась, сползла на пол села у дивана и ревет. Футболка у меня уже мокрая, ревет. Пытаюсь слова разобрать, не слышу, только «зачем так», да «зачем так».

Через месяц я ходил. Через два сел за баранку легаша, через три пошел в рейс.
Провожала до ворот. Хотел я сказать, что спасибо, мол, что если бы не она-то, ни рейса ничего бы не было. А брякнул тогда:
— За мной две пощечины, помнишь?
— Помню. Спину береги.
У бабы, как у кошки девять жизней, говорят. У неё меньше, одну она мне отдала. Но восемь же осталось. На мой век хватит.

© Сарацин Ал