Дед

Дед мне мало чего рассказывал про детство. Про войну говорит, не помнит ничего, совсем недоросток был. Вот как окна войлоком утепляли, помнит, как запрещали гулять, по домам сидели. Помнит, как их вывезли за Урал, вот там было и холодно и голодно. Жрать было нечего, а значит в школу было ходить незачем. Увлеченно слушал радио, все ждал, когда Левитан томным голос скажет, «Стасик, твой папа не вернется с фронта», плакал по ночам. Когда все возвращались с фронта в сорок пятом, даже похоронка не пришла. Дед тогда в кадетском училище учился. Год ждал, второй, отец все-таки вернулся. Другим вернулся, вырезал себя с фотографий, медали повыбрасывал. «Не стоят, Стас, крови эти железки», — он не мог улыбаться, лицевой нерв защемило. Три года в плену сказались на здоровье и на психике. Каждое девятое мая он садился перед телевизором в дальней комнатушке и плакал. Дом старый уже снесен, но дед иногда ездил туда, проверял, что там наворотили.
Дед был человеком с юморком, но беззлобным, подтрунивал над всеми, где газетку переложит, где свет выключит. В ботинок снежок положит или вообще нарисует чего-нибудь в тетрадке. Мне весело всегда было, а вот бабка ворчала, мол совсем на старости лет крыша поехала.
Ему же просто скучно было, выйдет он на улицу с колышками, к нему подойдут менты и спросят, «Дедушка, вы тут чего делаете то?». Он ухмыльнется, поправит свою кожаную кепку и скажет, «Так вы сами гляньте, я вот уже десять лет колышки вбиваю, ось земли ищу, я все посчитал, где-то здесь она должна была вылезти», — менты всегда смеялись, предлагали довезти его домой, он соглашался, анекдоты шутил. Однажды в новый год он поехал к свои старым друзьям и однокашникам, домой вернулся в макияже, в женской рыжей шубе и в чьих-то дико неудобных туфлях. Жаловался потом, мол обувь нонче неудобная пошла, хоть пальцы режь.
Ему когда совсем поплохело, то он загорелся идеей меня поженить, прежде чем помрет. Все медсестер мне сватал, то внучек чьих-то. Я ему: «Дед, ну не надо, не хочу я сейчас жениться, я вот доучусь, работу найду, тогда вот и выберешь мне невесту», — я привез ему апельсины и французский словарик. «Балда ты, а не внук, смотри сколько медсестричек бегает. Не будешь жениться, я тогда умирать не буду», — протянул мне руку. «Договорились», — я усмехнулся. На следующий день привез ему одеяло потеплее, в больнице холодно. Как он там вообще жил? Люди там злые, один дедок вообще пытался отжать у меня рюкзак. Вроде бы даже почетом пользовался, врачи его любили, как послушного пациента. Больные уважали, как старшего и бывалого товарища. Прихожу к нему в палату, в этот момент оттуда выпорхнула медсестра. Дед встал с койки и громко заявил, «Вот твоя невеста, я тебе ее в карты выиграл».
Когда он все-таки ушел, так горестно стало, газеты на месте, в тетрадях перестали появляться рисунки. Некому было делать за меня французский. Бабка все больше бесилась, из-за того, что я во многом повторял его ужимки. У меня до сих пор привычка громко шаркать, если не один в квартире. С похорон домой я ехал с другом в машине, мы самые первые приехали. Первым делом сорвал черную ленту с его фотографии, все бухло упаковал товарищу, еду переложил в бадьи. Оставил записку, «На дедовых костях вы пировать не будете», уехал. Уже пару лет живу недалеко от кладбища, родные даже не звонили ни разу. На могиле у деда никого из них не видел. Хотя до сих пор уверен, что это все же дедова шутка, и завтра он под ручку с очередной моей невестой завалится в мою квартиру, одетый в лисью шубу.